![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
serebryakovaaКак и положено настоящей ведьме, свояченица Анна не имела возраста. Свои темные волнистые волосы с благородной серебристой прядью на лбу она зачесывала назад и скрепляла на затылке старомодным черепаховым гребнем. Серо-зеленые глаза под черными бровями, приятная улыбка, ямочки на щеках.
Сколько я себя помню, она незримо присутствовала в нашей жизни.
Каждый в нашей семье знал, что бабушка Аида Михайловна в юные годы училась в Питере с Хельгой Карловной, там они подружились и уже не разлучались всю жизнь…
Отчего бабушка сошлась именно с Хельгой Карловной – своей троюродной сестрой по отцу, а не с кузинами по матери – Валентиной или Градой, история умалчивает. Дружба Аиды и Хельги давно уже была выше всякого родства, а Хельга Карловна воспринималась всеми, как всеобщая тетушка – близкая, привычная, суетливая.
Как пригоршня пластиковых трубочек-насадок на потерянный во время переезда шприц для крема, «в нагрузку» к Хельге Карловне прилагалась ее разношерстная родня, в том числе и свояченица Анна. «Свояченица Анна» - так звали ее все вокруг, и дети, и взрослые, в глаза и за глаза.
Как-то раз мы с кузинами подробно пересказывали друг другу свои святочные сны. Я упомянула, что мне снились инопланетяне.
-Да ты у нас, как свояченица Анна, - вмешалась в разговор Хельга Карловна, - та с самой юности была того… «Болейн», - Хельга Карловна мастерски присвистнула, - то вещие сны видела, то зеленых человечков ловила…
Дети рассмеялись. В этом была вся Хельга Карловна! Лишенная возможности говорить на родном языке, она изобретала забавные слова: «болейн», «выкинштейн», «сэйбл», «выкрутасьён»…
«Зеленые человечки» свояченицы Анны не давали мне покоя, и я решила непременно выяснить подробности. И оставшись наедине с Хельгой Карловной, я снова вернулась к этому разговору, и после минутного колебания, она рассказала мне историю Анны:
-Анна росла восторженной девочкой. Матушка ей с пеленок пересказывала французские романы. Анна жила в мире грез, влюблялась в киноартистов, – Хельга Карловна не могла сдержать улыбки, - Время-то было какое? Послевоенное, чай морковный и тот без сахара!
Я не смела перебивать, ждала продолжения.
-Анна влюбилась в первого сердцееда школы, записку ему с признанием написала, - Хельга Карловна сурово насупилась и неожиданно добавила, - ты смотри, не додумайся кому-то свое сердце открывать!
Она помотала головой, словно отгоняла от себя неприятное воспоминание:
- А этот … - Хельга Карловна запнулась на полуслове, - «объект любви» показал записку всей школе!
Хельга Карловна подперла подбородок рукой и отвернулась к окну.
-Матушка Анны, царствие ей небесное, Елена Аполлинарьевна, словно почуяла неладное, полезла в дочкин портфель, а там пустые ячейки из-под таблеток… Елена Аполлинарьевна, даром что из благородных, но решительная. Одним ударом сломала дверь в комнату Анны. Подоспела в последнюю минуту… - Хельга Карловна закрыла глаза ладонью.
-А дальше? – не выдержала я.
-Дальше, как раз, неинтересно: «скорая», промывание желудка… А потом Анна стала видеть вещие сны и все такое прочее. И какой вывод нужно сделать? – сурово вопросила Хельга Карловна.
-Какой? – не поняла я.
-Держать нужно при себе свои переживания.
***
Спустя много лет свояченица Анна сама рассказала мне эту историю.
***
За стеклами больничного «бокса» безутешно плакал отказной грудничок. Стена была стеклянная, поделенная на прямоугольник двери и 7 стеклянных квадратов. Два нижних квадрата, слева и справа от двери, были закрашены толстым слоем белой масляной краски. На двери висела пожелтевшая шторка.
Анна занимала койко-место в узком коридоре рядом с «боксом» №6, «в полубоксе», как сказала медсестра. Анна лежала и смотрела в потолок. Она знала, что младенец будет кричать весь день и всю ночь, может, всю ее жизнь, всю ее жизнь…
Анна смотрела на светильник на высоком потолке: лампа и четыре круга, каждый следующий шире предыдущего, один в одном, матрешкой. Над головой блестела колба и прозрачная трубочка капельницы, мальчишка за белым стеклом надрывался, почему она решила, что мальчишка…
По капле выходила жизнь. Почему она решила, что не успеют… Вон ее осталось на донышке... Сейчас кончится раствор и в вену хлынет воздух, девочки говорили, так можно умереть, нужно звать медсестру. Значит, скоро конец. Свет не гасят, не гасят…
Анна смотрела в потолок и, как в детстве, представляла, что пол наверху, а весь мир перевернут, и теперь можно ходить по белому полу-потолку, а люстра торчит из пола вверх, как цветок. И можно заглянуть в бокс через прозрачные стекла у потолка. И дотянуться до выключателя… и поймать младенца… он ведь упадет…
Сейчас кончится раствор, напиток, яд, эликсир. Зачем спасли?…
Елена Аполлинарьевна вошла стремительно, как умела только она – точно в срок, в нужное мгновение.
Мать вызвала медсестру, и та засуетилась с капельницей, шприцами, салфетками. От ее красных рук пахло прогорклым жиром.
-Ступайте, милочка, - устало разрешила Елена Аполлинарьевна, - Займитесь ребенком наконец! – распорядилась она, и медсестра ринулась в «бокс», и мальчик затих, впиваясь в бутылочку с казенным молоком.
Анна привычно отметила про себя, что мать умеет повелевать, как герцогиня, и все вокруг спешат услужить. С равнодушием суфлера Анна ждала первые упреки родительницы, крик, пощечину, что угодно. Елена Аполлинарьевна протянула руку к зеленой стене и выключила верхний свет.
Анна в миг ослепла, и где-то над ухом раздалось:
-Он красивый? – в ту минуту спрашивала не мать, а женщина.
-Красивый, - признала Анна свою вину и любовь, – а я…я… - губы ее непроизвольно скривились, - а я ему не пааа-ра – а-а-а! – голос Анны прервался рыданием.
-Отчего же, mon ange? – спокойно спросила Елена Аполлинарьевна.
-Он такой, такой! А я – «анна-ванна»!
-Ты ж моя касаточка! – воскликнула Елена Аполлинарьевна и смачно выругалась по-русски.
От неожиданности Анна рассмеялась.
-Стало быть, пришел день, - мать сжала руку дочери своей тонкой холеной ладонью и поведала историю своей семьи.
Родители Елены Аполлинарьевны принадлежали к некогда богатому, но обедневшему дворянскому роду П., старшие сестры учились в Смольном институте благородных девиц. Сама Елена Аполлинарьевна не успела – начался переворот 1917 года.
-И пришлось мне идти за пролетария, – подвела черту мать.
-Так вот отчего Вы всегда презирали моего отца, – догадалась дочь.
Елена Аполлинарьевна покачала головой:
-Твоего отца я полюбила с первого взгляда еще в отрочестве, на святочном маскараде в нашем родном городе NN. Он был блестящий офицер! Свободно говорил почти на всех европейских языках… А как он вальсировал! – мать приложила кончики пальцев к губам, словно боясь расплескать воспоминания, - С анкеткой промашка, да-с! – мать усмехнулась и добавила строго, - И знай, ты не «анна-ванна», а Анна Аркадьевна.
-Да как же? Как же это возможно? – попыталась подняться с подушки Анна.
-В 1944 мой супруг Иоанн был на фронте. Война была, если ты забыла. Ты только моя дочь – Анна Аркадьевна К….., - мать с наслаждением произнесла фамилию своего возлюбленного. – и Всеволод – брат тебе лишь на половину. Послал же Господь встречу! Вот только-только город освободили… - вспомнила мать.
-Да как же он выжил после революции, Ваш Аркадий? – осторожно спросила дочь.
-Да переводчики всегда нужны, при любой власти. А он говорил, переводил, писал легко… Пригодились науки изящные, - мать улыбнулась с нежностью.
-Вы всегда говорили нам с Севой: «Мы университетов не кончали!» - вдруг припомнила дочь, - а теперь вдруг, науки изящные, переводчик, голубая кровь.
-Так это же я не про нас, а про них, - мать скинула невидимую соринку с подола платья.
-Я не понимаю, как отец все это воспринял? – Анна с трудом села на кровати. – Как он вернулся с фронта, а тут чужой непонятный ребенок? Как он смог простить?
-Простить? – вскинула брови Елена Аполлинарьевна, - Простить меня? Ты думаешь, я одна была такая? В городе нашем и от оккупантов рожали. A la guerre comme a la guerre...
-Он просто принял это?- спросила Анна.
-Сказал, что ты на матушку мою похожа очень. Умолял: «Только Вы, будьте ласковы, запишите девочку на меня - Анна Иоанновна!».
Женщины замолчали.
Анна вдруг вспомнила всю нежность отца: «Ты же моя ягодка! Касаточка!» - ласково звал он ее и целовал в макушку, «в маковку» - как он любил говорить...
-Значит, Вы сумели приспособиться? – с горечью спросила дочь.
-Я не приспосабливалась, я выживала. Но не единого дня я не работала на их власть! – мать погрозила дочери пальцем, - я шила людям платья. Я работала на саму себя иглой и пяльцами. И тебе скажу: крестьянский труд не для тебя. Ты – из другого теста! Твое оружие – игла и шелк.
Анна неожиданно вспомнила, свои неуклюжие чернильные крючки, неподдающийся звук «N», и ссору родителей, когда отец, курносый и улыбчивый добряк, ласково убеждал строгую, чернобровую, затянутую в глухое черное платье, мать: «Милая, а может, не нужен ей этот французский? А как где ляпнет?» - и мать вдруг обмякла, сгорбилась на шатком стуле, спрятала лицо в ладони и беззвучно заплакала.
-Мама, я ведь не знала… - только и смогла вымолвить Анна.
-Я тебя в войну выносила, выходила. Знала бы ты, какой ценой… - прошептала мать еле слышно, - какой ценой, Анна!
Анна ощутила вдруг, что щеки ее горят.
-Не оценил тебя, - покачала головой мать, - ТЕБЯ? Значит, не достоин. Будут другие, увидишь. Ты еще посмеешься однажды, - добавила Елена Аполлинарьевна.
-Обещаешь? – с надеждой спросила дочь.
-Слово чести, - пожала мать руку дочери.
Их пальцы переплелись.
-Запомни, нет таких красавцев, ради которых стоит червей кормить. А этот плебей еще пожалеет о Вас, Анна Аркадьевна.
-Что же мне теперь делать? – спросила Анна белый потолок.
-Жить!– провозгласила мать.
-Жить? – переспросила дочь.
- Только жить! – звонко повторила мать, так, что стекла зазвенели.
Младенец молчал за стеклом, прислушивался, мотал на ус…
Продолжение следует
tamara_borisova журналу и человеку
Сколько я себя помню, она незримо присутствовала в нашей жизни.
Каждый в нашей семье знал, что бабушка Аида Михайловна в юные годы училась в Питере с Хельгой Карловной, там они подружились и уже не разлучались всю жизнь…
Отчего бабушка сошлась именно с Хельгой Карловной – своей троюродной сестрой по отцу, а не с кузинами по матери – Валентиной или Градой, история умалчивает. Дружба Аиды и Хельги давно уже была выше всякого родства, а Хельга Карловна воспринималась всеми, как всеобщая тетушка – близкая, привычная, суетливая.
Как пригоршня пластиковых трубочек-насадок на потерянный во время переезда шприц для крема, «в нагрузку» к Хельге Карловне прилагалась ее разношерстная родня, в том числе и свояченица Анна. «Свояченица Анна» - так звали ее все вокруг, и дети, и взрослые, в глаза и за глаза.
Как-то раз мы с кузинами подробно пересказывали друг другу свои святочные сны. Я упомянула, что мне снились инопланетяне.
-Да ты у нас, как свояченица Анна, - вмешалась в разговор Хельга Карловна, - та с самой юности была того… «Болейн», - Хельга Карловна мастерски присвистнула, - то вещие сны видела, то зеленых человечков ловила…
Дети рассмеялись. В этом была вся Хельга Карловна! Лишенная возможности говорить на родном языке, она изобретала забавные слова: «болейн», «выкинштейн», «сэйбл», «выкрутасьён»…
«Зеленые человечки» свояченицы Анны не давали мне покоя, и я решила непременно выяснить подробности. И оставшись наедине с Хельгой Карловной, я снова вернулась к этому разговору, и после минутного колебания, она рассказала мне историю Анны:
-Анна росла восторженной девочкой. Матушка ей с пеленок пересказывала французские романы. Анна жила в мире грез, влюблялась в киноартистов, – Хельга Карловна не могла сдержать улыбки, - Время-то было какое? Послевоенное, чай морковный и тот без сахара!
Я не смела перебивать, ждала продолжения.
-Анна влюбилась в первого сердцееда школы, записку ему с признанием написала, - Хельга Карловна сурово насупилась и неожиданно добавила, - ты смотри, не додумайся кому-то свое сердце открывать!
Она помотала головой, словно отгоняла от себя неприятное воспоминание:
- А этот … - Хельга Карловна запнулась на полуслове, - «объект любви» показал записку всей школе!
Хельга Карловна подперла подбородок рукой и отвернулась к окну.
-Матушка Анны, царствие ей небесное, Елена Аполлинарьевна, словно почуяла неладное, полезла в дочкин портфель, а там пустые ячейки из-под таблеток… Елена Аполлинарьевна, даром что из благородных, но решительная. Одним ударом сломала дверь в комнату Анны. Подоспела в последнюю минуту… - Хельга Карловна закрыла глаза ладонью.
-А дальше? – не выдержала я.
-Дальше, как раз, неинтересно: «скорая», промывание желудка… А потом Анна стала видеть вещие сны и все такое прочее. И какой вывод нужно сделать? – сурово вопросила Хельга Карловна.
-Какой? – не поняла я.
-Держать нужно при себе свои переживания.
***
Спустя много лет свояченица Анна сама рассказала мне эту историю.
***
За стеклами больничного «бокса» безутешно плакал отказной грудничок. Стена была стеклянная, поделенная на прямоугольник двери и 7 стеклянных квадратов. Два нижних квадрата, слева и справа от двери, были закрашены толстым слоем белой масляной краски. На двери висела пожелтевшая шторка.
Анна занимала койко-место в узком коридоре рядом с «боксом» №6, «в полубоксе», как сказала медсестра. Анна лежала и смотрела в потолок. Она знала, что младенец будет кричать весь день и всю ночь, может, всю ее жизнь, всю ее жизнь…
Анна смотрела на светильник на высоком потолке: лампа и четыре круга, каждый следующий шире предыдущего, один в одном, матрешкой. Над головой блестела колба и прозрачная трубочка капельницы, мальчишка за белым стеклом надрывался, почему она решила, что мальчишка…
По капле выходила жизнь. Почему она решила, что не успеют… Вон ее осталось на донышке... Сейчас кончится раствор и в вену хлынет воздух, девочки говорили, так можно умереть, нужно звать медсестру. Значит, скоро конец. Свет не гасят, не гасят…
Анна смотрела в потолок и, как в детстве, представляла, что пол наверху, а весь мир перевернут, и теперь можно ходить по белому полу-потолку, а люстра торчит из пола вверх, как цветок. И можно заглянуть в бокс через прозрачные стекла у потолка. И дотянуться до выключателя… и поймать младенца… он ведь упадет…
Сейчас кончится раствор, напиток, яд, эликсир. Зачем спасли?…
Елена Аполлинарьевна вошла стремительно, как умела только она – точно в срок, в нужное мгновение.
Мать вызвала медсестру, и та засуетилась с капельницей, шприцами, салфетками. От ее красных рук пахло прогорклым жиром.
-Ступайте, милочка, - устало разрешила Елена Аполлинарьевна, - Займитесь ребенком наконец! – распорядилась она, и медсестра ринулась в «бокс», и мальчик затих, впиваясь в бутылочку с казенным молоком.
Анна привычно отметила про себя, что мать умеет повелевать, как герцогиня, и все вокруг спешат услужить. С равнодушием суфлера Анна ждала первые упреки родительницы, крик, пощечину, что угодно. Елена Аполлинарьевна протянула руку к зеленой стене и выключила верхний свет.
Анна в миг ослепла, и где-то над ухом раздалось:
-Он красивый? – в ту минуту спрашивала не мать, а женщина.
-Красивый, - признала Анна свою вину и любовь, – а я…я… - губы ее непроизвольно скривились, - а я ему не пааа-ра – а-а-а! – голос Анны прервался рыданием.
-Отчего же, mon ange? – спокойно спросила Елена Аполлинарьевна.
-Он такой, такой! А я – «анна-ванна»!
-Ты ж моя касаточка! – воскликнула Елена Аполлинарьевна и смачно выругалась по-русски.
От неожиданности Анна рассмеялась.
-Стало быть, пришел день, - мать сжала руку дочери своей тонкой холеной ладонью и поведала историю своей семьи.
Родители Елены Аполлинарьевны принадлежали к некогда богатому, но обедневшему дворянскому роду П., старшие сестры учились в Смольном институте благородных девиц. Сама Елена Аполлинарьевна не успела – начался переворот 1917 года.
-И пришлось мне идти за пролетария, – подвела черту мать.
-Так вот отчего Вы всегда презирали моего отца, – догадалась дочь.
Елена Аполлинарьевна покачала головой:
-Твоего отца я полюбила с первого взгляда еще в отрочестве, на святочном маскараде в нашем родном городе NN. Он был блестящий офицер! Свободно говорил почти на всех европейских языках… А как он вальсировал! – мать приложила кончики пальцев к губам, словно боясь расплескать воспоминания, - С анкеткой промашка, да-с! – мать усмехнулась и добавила строго, - И знай, ты не «анна-ванна», а Анна Аркадьевна.
-Да как же? Как же это возможно? – попыталась подняться с подушки Анна.
-В 1944 мой супруг Иоанн был на фронте. Война была, если ты забыла. Ты только моя дочь – Анна Аркадьевна К….., - мать с наслаждением произнесла фамилию своего возлюбленного. – и Всеволод – брат тебе лишь на половину. Послал же Господь встречу! Вот только-только город освободили… - вспомнила мать.
-Да как же он выжил после революции, Ваш Аркадий? – осторожно спросила дочь.
-Да переводчики всегда нужны, при любой власти. А он говорил, переводил, писал легко… Пригодились науки изящные, - мать улыбнулась с нежностью.
-Вы всегда говорили нам с Севой: «Мы университетов не кончали!» - вдруг припомнила дочь, - а теперь вдруг, науки изящные, переводчик, голубая кровь.
-Так это же я не про нас, а про них, - мать скинула невидимую соринку с подола платья.
-Я не понимаю, как отец все это воспринял? – Анна с трудом села на кровати. – Как он вернулся с фронта, а тут чужой непонятный ребенок? Как он смог простить?
-Простить? – вскинула брови Елена Аполлинарьевна, - Простить меня? Ты думаешь, я одна была такая? В городе нашем и от оккупантов рожали. A la guerre comme a la guerre...
-Он просто принял это?- спросила Анна.
-Сказал, что ты на матушку мою похожа очень. Умолял: «Только Вы, будьте ласковы, запишите девочку на меня - Анна Иоанновна!».
Женщины замолчали.
Анна вдруг вспомнила всю нежность отца: «Ты же моя ягодка! Касаточка!» - ласково звал он ее и целовал в макушку, «в маковку» - как он любил говорить...
-Значит, Вы сумели приспособиться? – с горечью спросила дочь.
-Я не приспосабливалась, я выживала. Но не единого дня я не работала на их власть! – мать погрозила дочери пальцем, - я шила людям платья. Я работала на саму себя иглой и пяльцами. И тебе скажу: крестьянский труд не для тебя. Ты – из другого теста! Твое оружие – игла и шелк.
Анна неожиданно вспомнила, свои неуклюжие чернильные крючки, неподдающийся звук «N», и ссору родителей, когда отец, курносый и улыбчивый добряк, ласково убеждал строгую, чернобровую, затянутую в глухое черное платье, мать: «Милая, а может, не нужен ей этот французский? А как где ляпнет?» - и мать вдруг обмякла, сгорбилась на шатком стуле, спрятала лицо в ладони и беззвучно заплакала.
-Мама, я ведь не знала… - только и смогла вымолвить Анна.
-Я тебя в войну выносила, выходила. Знала бы ты, какой ценой… - прошептала мать еле слышно, - какой ценой, Анна!
Анна ощутила вдруг, что щеки ее горят.
-Не оценил тебя, - покачала головой мать, - ТЕБЯ? Значит, не достоин. Будут другие, увидишь. Ты еще посмеешься однажды, - добавила Елена Аполлинарьевна.
-Обещаешь? – с надеждой спросила дочь.
-Слово чести, - пожала мать руку дочери.
Их пальцы переплелись.
-Запомни, нет таких красавцев, ради которых стоит червей кормить. А этот плебей еще пожалеет о Вас, Анна Аркадьевна.
-Что же мне теперь делать? – спросила Анна белый потолок.
-Жить!– провозгласила мать.
-Жить? – переспросила дочь.
- Только жить! – звонко повторила мать, так, что стекла зазвенели.
Младенец молчал за стеклом, прислушивался, мотал на ус…
Продолжение следует
tamara_borisova журналу и человеку
