serebryakovaa

Посвящается Полковнику Аурелиано Буэндиа

Я только вздрогнула: этот
Может меня приручить…
Анна Ахматова

Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой стоит, твой, звучащий нежно,
Слушает голос…
Сафо

.

1

Женщина. Она всего лишь Женщина. Это так. И не важно, сколько августов отшумело над ее плечами увядающей листвой. Сколько августов, сколько сентябрей, шестнадцать или тридцать шесть? Она и в ожидании седьмого августа своей жизни была Женщиной.

Она была Женщиной, и в галдящей детсадовской толпе безошибочно узнала Его, забавного ладного мальчика. Она улыбнулась Ему, взглядом лукавым, словно мячиком об стену, шлепнула. Он тоже улыбнулся, робко, застенчиво, и хотя все понял, но хвалиться перед другими не стал. Он был изгоем, чужаком в толпе плебеев. Он был Мужчиной. Она не ошиблась.
А потом было много-много радостных дней, перемешанных красноречивыми взглядами, единство на виду у всех, в злобной языкастой сутолоке, среди пластмассовых кеглей, деревянных лошадок и мелом нарисованных домиков…
А однажды в декабре во время подготовки новогоднего утренника Ей досталась роль Снегурочки. Вот это удача! Как Она переживала из-за своего искрящегося наряда, подгоняла стрелки часов, трепеща в предпраздничном возбуждении. И день праздника настал. Дети в общей раздевалке шумно и неловко облачались в карнавальные костюмы, задевая друг друга и путаясь в пуговицах. А Она неспешно и последовательно, наслаждаясь каждым верным движением, натягивала белоснежные колготки, юбочку, атласную голубоватую шубку…
Вошла воспитательница, бережно держа перед собой громоздкую коробку.
- Ну что, Снегурочка, готова? А вот и твой кокошник.
Как хотелось в зеркале отразиться, увидеть расшитое стеклярусом сокровище на своих светлых волосах…
- Давайте я надену!
- А где же твои туфельки?
Да, про туфельки Она совсем забыла. С ними прямо беда. Туфельки к костюму не прилагались вообще, хотя уместнее были бы сапожки, но и их не было. Поэтому еще накануне воспитательница дала указание: «Пусть твоя мама что-нибудь придумает…» - и мама придумала – взяла обычные «чешки», обтянула их белым тончайшим материалом, расшила блестками и мишурой. Как они были хороши, эти туфельки, точно из белого пушистого облака, по сахару можно было ходить. Но, лелея мечту о кокошнике, маленькая Женщина о них совсем забыла, а ведь еще вчера дома перед зеркалом примеряла, поднималась на цыпочки и млела от предстоящего фурора.
Под строгим оком воспитательницы Она надела свои туфельки и выпрямилась, ожидая одобрения.
- Да, молодец твоя мама! А теперь – кокошник…
Тугой обруч, приятная тяжесть и шепот вокруг, и завистливы взгляды, и плыть-плыть точно лебедь, с удивлением и торжеством ощущая свою грацию, и замереть напротив огромного зеркала – неужели эта светящаяся бледно-холодная девочка-женщина – я? И алым ответом расцвели щеки на прекрасном лице…
Еще несколько метров, несколько шагов и начнется Бал! Только и осталось – с деревянного крылечка спуститься, семь метров пройти, да на соседнее скрипучее крылечко подняться. Дети проводили будни в одном деревянном домике, а вот Елку для них устраивали в другом, прельщаясь огромным актовым залом.
Всего несколько шагов, не успеешь песенку пропеть, и будет праздник!…Но. Но у крылечка простиралась неопрятным разинутым зевом гигантская лужа, обычная для средней полосы, декабрьская лужа, заполненная почерневшими ледышками. Не коварный Волк, и не Змей-Горыныч, и даже не гвардейцы кардинала, а банальная оттепель преграждала путь к счастью…
Так и стояла Снегурочка на крылечке, не замечая толчки всех этих Зайчиков и Снежинок, а в ушах ее крутилась пластинкой предостерегающая мамина фраза: « туфельки не мочить туфельки не мочить туфельки…». Где-то на заднем плане олицетворением здравого смысла замаячила грузная фигура воспитательницы, зазвенели елейные: «Нина Викторовна! А вот она застряла и никого не пропускает…» - все это вдруг потеряло смысл, исчезло где-то вдалеке, в прошлом; Снегурочка взмыла в высь, сорванная с почерневших ступеней одним властным движением…
Лужа захлюпала под Его красными сапогами, сильные руки поддерживали ее хрупкое тело надежно и бережно, она в благодарном порыве обвила руками Его шею… замолчавшие Мишки и Феи, враз забывшие про устраненную преграду, напрасно вытягивали шеи – все скрывалось за полями шляпы, за яркими извивающимися перьями…
Туфельки коснулись вожделенного порога-причала. Она взбежала по ступеням, потом обернулась, величаво склонила голову в гордом венце:
- Благодарю тебя, Кот в Сапогах!
- Рад служить, Королева Снежинок! – и шляпу сорвал, и почтительно склонился в киношном мушкетерском поклоне.
А ведь знал, что прохода ему не дадут зубоскалы-пересмешники, самое жестокое племя, имя которому – «дети»; и все равно - девочку на руках, через лужу на глазах у всего мира…
А потом была Елка, Дед Мороз и электрические лампы в пушистых ветвях… Как чудесно Она танцевала, эта маленькая Женщина, как звонко пела, но чутким сердечком простучала самой себе откровение, что поет для Него, ради Его смелости, ради глаз голубых из-под черной полумаски, ради дыхания чужого - так волнующе близко на своей щеке…
С тех пор прошло 23 года. А был ли Мальчик? Мальчик в красных ботфортах оставил меня на крылечке 23 августа назад, а я до сих пор разыскиваю Его глаза в чужих лицах, все еще хрупкими руками обвиваю Его сильные плечи…

2

Бесконечный блюз ожидания. Надрывный, терпкий, сочный голос. Грустная, сладострастная мелодия. Что я делаю здесь, в жаркой пустоте вязких сумрачных мгновений? Что я делаю здесь? Для кого звучит бесконечная горькая песнь, мой сиреневый блюз? Для кого извивается сизая струйка сигаретного дыма, для кого беззвучно падает в снег чешуйчатый столбик пепла?
Тягостное сладострастие аккордов, невесомая паутина сорочки, скрытая в удобной темноте платяного шкафа, сухая пыльца жасмина в шелковых складках халата, кружева по краю корсажной ленты, капля духов за мочку уха, прямо за почерневшую тяжелую серьгу…
И еще одна напрасно-длинная ночь…Что я делаю здесь? Будет ли этому конец?
Вопросы без ответа. Вопросы в беспощадное зеркало, в шероховатые ветви чуть тронутых листвой деревьев, в истертые прямоугольники с сердцами и крестами… Вопросы в пустоту.
…Красавцы короли и ехидные дамы, пугающая округлость туза пик и три «десятки», вызывающие надежду… О, как Он далеко, Твой Возлюбленный…
Я знаю, что Он далеко. Он так далеко. А я здесь, на самом дне одиночества. Неопределенность убивает меня. Мне нужно знать, что Ты жив, что с Тобой все в порядке. Мне нужна Твоя любовь, черт побери! Ни больше, ни меньше. Я нахожусь в пустоте, в неведении, и от этого теряю рассудок.
«Печальнее печали назвать сестрой печаль…» - помнишь, была такая песня? Или что-то еще безумно древнее с винила фирмы «Мелодия» конца 80-х, помнишь? …Сотни тысяч слов, все впустую, или кража огня у слепых богов, или сто добровольных лет одиночества? Или, может быть, 28 миллионов 598 тысяч 400 мгновений? Это много или мало, быстро или долго, как? Что же остается, когда спета песенка, кроме этих заунывно-медленных мгновений?
…Ожидая Тебя, я играю мой ласковый блюз, я ночами перечитываю «Мастера и Маргариту», я любуюсь ветром, я плету из сверкающей пряжи бесконечные узоры фантастических платьев, я слушаю стоны Луны, я отражаюсь в кошачьих глазах фотообъектива, я твержу Твое имя, пытаясь распробовать его вкус, я просыпаюсь от Твоих поцелуев… Я не хочу умирать в ожидании Солнца!

3

Девочка – Жар-птица, идеалистка неисправимая, порывистая, страстная…
Ищу Тебя в толпе, Тебя – Господина, который право имеет на меня, который пальцы не побоится обжечь моим жарким опереньем.
Ты появишься и я Тебя узнаю, почувствую… Силу Твою узнаю, первородное право Твое на меня, на свободу мою…Ты ее не завоюешь, не экспроприируешь, я сама ее принесу покорно на блюде, как голову Иоанна Крестителя… Я станцую для тебя мой покорный танец. Я принесу мою любовь. Я отдам ее Тебе, сама отдам…
Но не верь мне до конца, не верь. Не показывай свою слабость, свою любовь. Не люби меня, не люби. Не люби, как можно дольше. Мучай, изводи своим неверием, холод глаз моих замечай. Не верь, не поддавайся. Я ведь знаю, Ты обречен. Ты обречен на это чувство. Можно ли меня не любить, можно ли от меня добровольно отказаться? Знаешь ведь, нельзя. Так не показывай слабость! Доверься мне в главном, не верь во всем остальном! Зубы стисни, чтобы не сказать слово нежное, чтоб не проболтаться…
От обыденности я бегу, не от любви. Вместе быть хочу, в болезни и во здравии, в богатстве и в бедности. Засыпать хочу вместе и, главное, вместе просыпаться, к дверям бежать, заслышав Твои шаги на лестнице, влажно касаться Твоих губ при встрече, окунаясь в эту медвяную горечь и поражаясь, что такое бывает, что это происходит с нами…
Я живу на высокой, звенящей, пронзительной ноте, я словами играю в вечном поиске ласковых рук. Я ищу не просто ласковых рук, а тех единственных, что меня удержат, стреножат ноги мои стройные грубыми веревками, тех, что окольцуют мои жаркие пальцы неприметными гладкими оковами, тех, что право имеют на меня, жаркую, бесстыжую, терпкую…
И слезам моим не верь, от того и плачу, что зависима, от того и больно, что люблю сильнее, чем хочу быть любима… А если боль чувствую, значит все еще жива, что может быть лучше. А глаза холодные, потому что хочу разглядеть неуловимое… Спешу заметить Твою слабость, Твою любовь… Все уже сказано. Но все ли услышано? Будь внимателен, слушай сейчас, но только не верь мне. Не верь мне ни в чем.

4

Где и когда мы встретимся? Я не знаю. Может быть, мы уже встречались раньше? Сколько раз это было? Какая разница. У нас не бывает повторов. Каждый раз все происходит впервые… Взрыв либидо, чудовищные протуберанцы взаимного влечения, багровая вспышка первой близости, когда изнуряющая гонка внезапно обрывается тихим щелчком где-то в затылке и свет меркнет в твоих бессильно закрытых глазах,…но тут же из кошмарной египетской тьмы проступают сверкающие созвездия – и ты видишь небо в алмазах!..
Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. В этом незнании, наверное, и заключена прелесть жизни. Может быть, однажды летом, “в час небывало жаркого заката”, в Москве, в июне месяце 1999 года, на случайно подвернувшейся вечеринке, устроенной по поводу дня рождения какой-то неблизкой знакомой моего друга; щедро разменивая вечность опрокинутыми в себя коктейлями из цветных веселеньких пластиковых стаканчиков; и уже, как будто не ощущая себя “чужой на этом празднике жизни”, я увижу Тебя в дверном проеме, такого юного, трогательного, с букетом роз, предназначенных не для меня…
Я увижу Тебя. Я увижу Тебя на мгновение раньше, чем Ты увидишь меня. Готова поклясться, в первый момент Ты не поверишь своим глазам. Но это будет только в первый момент, а потом, когда Ты поверишь в мою материальность, наши взгляды встретятся, и мы перестанем быть “Ты” и “Я”, а только – “Мы”. И с этой минуты мы будем вместе, наедине, несмотря на осязаемость внешнего мира…
А вокруг будет журчать обычный никчемный общий разговор, периодически прерываемый взрывами хохота. Окружающие не заметят нашего единства, да и что тут замечать, мы просто сидим на одном диване на расстоянии вытянутой руки друг от друга, разделенные нашим АС/ДС перманентным любовником.
Самодостаточная от осознания нашего с Тобой единства, я удобно раскинусь на большей части дивана, даже посягну на территорию, занимаемую Ми-ми, то ли желая его обнять, то ли просто стремясь удобнее расположить правую руку… Да кто же знает, зачем? Может быть, это минутный каприз, или рефлекторное движение? Скорее всего, второе. Ведь это будет на закате, я устану и мне захочется сесть поудобнее. Ты тоже будешь усталым. Да Ты и приедешь на эту вечеринку позже всех, что-то около одиннадцати. Естественно, что Ты тоже будешь стремиться к комфорту и, повинуясь этому стремлению, небрежно положишь левую руку на спинку дивана, явно не собираясь обнимать Ми-ми. Твоя рука накроет мою, большой палец скользнет в мою ладонь и она влажно сомкнется на нем…
А вокруг будут улыбаться, провозглашать тосты, курить и галдеть все те же, посторонние для меня люди, но мне среди них будет хорошо…Надежно скрытые от чужих глаз широкой спиной Ми-ми, наши ладони предадутся любви, а мы оба будем знать, что эту ночь проведем вместе. Мы не станем ни говорить об этом, ни задавать ненужных вопросов. За весь вечер мы не скажем друг другу даже десятка фраз. Мне будет так спокойно рядом с Тобой. Я буду наслаждаться каждой минутой, жить настоящим моментом, не стараясь забежать вперед, не торопясь в предвкушении грядущего и неотвратимого наслаждения. Я захочу испить до дна бесконечные минуты ожидания, я буду счастлива. Мне не нужно будет ничего больше, достаточно находиться рядом с Тобой, так близко и так далеко одновременно. В тот вечер я без сожаления смогу умереть…
День плавно подойдет к концу, но мы в какой-то прекрасный момент единодушно решим уехать к Ми-ми, что и сделаем к большому разочарованию всей честной компании…Мы поедем по ночной, сверкающей, безумно прекрасной Москве. На темном небе будет сиять огромная Луна и нам покажется, что мы мчимся на автомобиле прямо на нее. Я буду смотреть на Луну, и думать о Тебе, а Ты будешь беседовать с Ми-ми на неподвластном мне наречии. Мне будет так хорошо и спокойно ехать в этой машине незнакомыми, а точнее забытыми, проспектами, и слушать Твой нежный голос…Мне даже захочется, чтобы мы ехали как можно дольше… Захочется растянуть, отсрочить такой долгожданный финал этого затянувшегося дня.
Тягучий лед “Мартини”, обволакивающий горло; пестрые картинки, мелькающие на мониторе компьютера и затмевающие неуверенное мерцание свечи… И три сплетенных тела, извивающиеся в жаркой, адской ночи, подобно чудовищному неведомому животному, явившемуся из моих кошмаров… И всепоглощающее чувство единства, неразделимости, когда наслаждение партнера, сладостной истомой стократно окатывает самого тебя…И эхом на два голоса произнесенная фраза, то ли просьба, то ли приказ: “Распусти волосы!…Распусти волосы!…”… И ладони, нежные ладони, блуждающие по изгибам моего тела…И сигарета, выкуренная на двоих…И боль, острая боль в груди, от ясной догадки, что вот оно – настоящее, вот она – любовь…

Вечером в субботу в конце июня
Мы отправились в “Пропаганду” потанцевать.
Мы извивались в зыбкой прохладе клуба,
покрывались потом среди сотни танцующих,
выныривали “подышать” в раскаленное чрево города,
что зовется третьим Римом, и нам это нравилось…
Я была в белом, помнишь? Я вся светилась
Бешеный ритм, казалось, пульсировал вместе с кровью
И руки танцующих в свете прожекторов застывали,
как тоскливые заготовки для парка культуры и отдыха
Я вся светилась, но мне было так одиноко,
Одиноко в толпе на 100 долгих лет одиночества
Среди чужаков, одиноких своим одиночеством,
Задевающих нас в неистовом ритме телами,
Помеченными светящимися печатями…
И только Твоё намеренное касание
Меня возвращало из столь печального странствия
В далеких глубинах моего подсознания
Твоё настырно – нежно – внимательное касание
Ребром ладони через грудную клетку,
Пожалуй, довольно “сухое” определение
Лучше сказать – ладонью между грудями…
Было три часа ночи, а может быть два, я не помню
Мы покинули “Пробку” смеясь, и поймали машину
И Ми-ми сел к водителю, ну а мы с тобой сзади
И жестокие ногти впивались в Твои ладони
И струился пот по спине, смывая печали
И мне было так хорошо, сидя в машине, слушать
Твоё дыхание и любоваться Луною,
Касаться коленом Тебя, курить Твою сигарету
Кожей слышать Твой шепот: “Схожу с ума, умираю,
Жду не дождусь, когда я вернусь в Твою пристань,
Когда я в Тебя окунусь, когда наши губы сомкнутся…”
А потом пришло воскресенье и ужас финала.
Праздник кончился в точное время, как странно
День надел на нас маски, чтоб никто не заметил счастья,
Что украсило за ночь наши прекрасные лица
И снова мы рядом в такси печальные скорой разлукой
Я была в красном, помнишь? Я была цвета страсти
А Ты любовался мной и не скрывал восторга,
Словно был наделён этим правом свыше
Ты так на меня смотрел, словно не будет боли,
Раз мы всё-таки встретились… И мне становилось легче.
А потом пошел дождь и нас повернул обратно
Мы вернулись в дом, что был в эту ночь нашим домом
Так природа пыталась продлить нашу короткую близость
Хоть на пару часов перед этой бескрайней разлукой….

5

Двадцать девять, восемнадцать? Для Вас это важно? Этот день не был днем моего рождения. Это было неделю спустя. Букеты цветов, и две гитары, и губная гармошка. Смеялись, как безумные, опьяненные молодостью, не вином. Мы были тогда бессмертными…

Приятель увлек меня в комнату, шептал что-то про сюрприз, который ждет меня там, за белыми дверями. Вошла и окаменела на пороге, глазам не веря – на софе возлежала Женщина, безумно красивая, недоступная, холодная. Помню, глядела на нее, задыхаясь от ревности.
Волосы каштановые, вьющиеся по плечам, с завитками непослушными на висках, глаза точно произведения искусства, брови, вычерченные с геометрической точностью… Лежит себе, журнальчик листает беззаботно. На мизинце массивный перстень с яшмой. Вытертые джинсы на стройных длинных ногах, свитер просторный, красный, манжеты грубо подвернуты, и контрастом - хрупкие нежные кисти рук, и рубиновый браслет на узком запястье.

Глаза поднимает на меня, журнал роняет, смущается, словно застигнутая врасплох, и встает мне навстречу… Приятель радостно бормочет: «Ну, так познакомьтесь, наконец!» - и я подхожу на неверных ногах, руку протягиваю, глазами встречаюсь и слышу бархатный низкий голос: «Александр…».
А потом мне скажут у Тебя за спиной: «Время не трать! У тебя никаких шансов. Он – известный соблазнитель. Он недоступный. Он всех отвергает. Сколько желающих было, ты не представляешь, а все без толку!».

А потом мы вновь столкнемся на какой-то странной полуночной кухне. Вино будем пить из фарфоровых пиал. Наедине, не смотря на осязаемость внешнего мира… Ты будешь петь про одинокую лодку, древнее китайское стихотворение под гитару… Все вокруг будут подпевать, но петь Ты будешь только для меня. А потом я все пойму, обо всем догадаюсь, и все табу и запреты рассыплются в прах, и в эту ночь мы будем вместе. Ты не сможешь отказать мне, Мне, Женщине, Божеству… Ты уступишь. В эту ночь, в эту первую ночь я узнаю Твою тайну. Страшное объяснение Твоей недоступности – объем дозы в кубиках, и следствием нарушение некоторых физиологических функций… А ведь стыдно в таком признаться, поэтому и отвергаешь всех, холодный соблазнитель. А меня вот не отверг, не постеснялся!

Невинные брат и сестра – мы опять будем вместе
Мы будем аккордами мерить вечерние тени
Печатями влажными я оживлю твои пальцы
Что замерли, грубо изранены острой струной
С улыбкой в сон погружаться,
Надеясь лишь только
На то, что когда я проснусь,
Ты со мной будешь рядом,
Хочу я лишь этого…

6

А может быть, мы встретимся не так. Мы столкнемся благодаря моей подруге в коридоре у окна. Она порученье мне даст Тебя встретить и развлечь, пока сама решает что-то нужное-важное…
Мы станем друзьями. А она, бессердечная, будет мучить Тебя, девственника, день за днем у меня на глазах, дразнить будет, то лаская, то отталкивая… Ты потеряешь голову, запутаешься окончательно в своих желаниях, до ручки дойдешь от этой пытки. И окунешься в отчаянье, и недоброе задумаешь…

И час пробьет, я возьму Тебя за руку и уведу из комнаты, где все пропитано обидой. Мы будем блуждать по гулким венам многоэтажки, не говоря друг другу ни слова, в поиске свободной пустой комнаты… Этому бегству не будет конца. Тщетны будут наши поиски…

С этажа на этаж, задыхаясь, со ступени на ступень… Как много комнат, полных людей, как много людей вокруг… И нет конца нашим поискам. В лифт войдем, и Ты захочешь сдаться, уступить судьбе: «Ладно, не стоит, ничего не получиться…» - ну как же не получиться? Разве этот лифт - не то, что мы искали? И не сговариваясь, не обсуждая, нажали одновременно на одну, самую верхнюю кнопку… Аварийный этаж, темень, разрываемая светом лифтовой лампы, и кусок арматуры, чтобы заклинить дверь, и рубаха, брошенная на пол, и это первое прикосновение, на звенящей запредельной ноте… Наконец наши губы соединились поцелуем, долгожданным, непривычным, прекраснейшим поцелуем, наши одежды осыпались пеплом к ногам, обнажая сверкающие белизной, вожделенные, измученные желанием, тела…Мы сжимали друг друга в объятиях, переплетаясь телами в причудливые узоры, ужасаясь мысли о гулком 16-этажном колодце под нами, и в еще больший ужас приходя от возможной разделённости … Ужас от необходимости прерваться, перечеркивающий ненадежность нашей скрипящей клетки. Мы целовались, пытаясь окунуться друг в друга, срастись в единое целое, с каждым вздохом ощущая прилив энергии легендарного, непобедимого, страшащего богов, существа…

…И горячие кляксы везде: на щеке рваной раной, на руках, на рубашке, на стенах… И взаимное притяжение, и благодарность Твоя, или моя? И отныне мы навсегда связаны этим таинством. И признание, что Ты всегда знал, знал с первом минуты нашего знакомства, что именно я буду Твоей первой… И возвращаться по одному назад в комнату, как заговорщики.

И блуждать по комнате, задевая предметы, лепетать что-то детское, точно считалочку-конфетку пережевывать; вновь заметить вокруг глаз черные круги – «героиновый макияж», кто сказал это первым? какой героин? это макияж страсти; улыбаться без причин, удивляться гармонии расставленных предметов, что еще вчера так раздражали; пепельница, вечно заканчивающиеся сигареты; сквозняк, распахнутые окна и жар пульсирующей крови во всем теле, изможденном, усталом, вспотевшем каким-то сладким неуловимым приятным соком; ловить друг друга на какой-то новой волне, соблюдать дистанцию, притворяться-притворяться, и уже кайф ловить от этого притворства; секунды наедине, неловкие фразы, неловкие, всеобъясняющие фразы, и открытие, что говорим об одном и том же, и догадка, что желание наше совпадает, отзывается, калейдоскопом раскладывается на сотни маленьких, но таких замечательно-бесхитростных желаний…

7

Всему виной медовые губы… Терпкая сука в изумрудном халате, эта дрожь и истома. Истома бреда, когда мысли и желания вдруг превращаются в мультипликационные наброски. Я вижу себя, нарисованную карандашом, солнечную, и Тебя, стилизованную, в образе Французской Королевы. Эти колени развороченные и низ живота так бесстыдно выбритый, гладкий. Я вижу вдруг стройное девичье тело, нарисованное на жёлтой бумаге серым карандашом: обнаженная фигура и розовый бутон нераспустившийся между ног…Я хочу сжать трепетные бедра потными пальцами…Я впиваюсь ртом в это болото, я не чувствую сопротивления с Твоей стороны. Я вхожу, вонзаюсь. Я разрастаюсь огненным деревом внутри себя. Пчела кружится над моей головой. Мой медовый рот смущает пчелу…Истома в зелёном халате…

Всему виной медовые губы. Они одни всему виной. Не верь мне, не верь. Беги от меня, если можешь… Беги! Я люблю Тебя сейчас. Я только вздрогнула, этот, Этот! Сможет меня приручить…или как там было у Цветаевой? Не важно. Беги! Не верь мне, не верь! Я – как ртуть, меня не запереть, не сковать цепями, я уйду все равно, запястья перегрызу, но уйду, если почувствую Твою слабость, Твою зависимость…Если почувствую, что Тебя уже завоевала… Я рождена свободной, я – цыганка, я – награда победителю. Ты чувствуешь силу в руках, чтобы удержать меня, чтобы принять эту любовь, это поклонение? Как долго Ты будешь господином, хозяином? Не верь, не сдавайся столько, сколько сможешь… Не показывай своих преданных глаз…

Вот Она, моя первая девочка, мне не верила до конца… Мудрая девочка, не допустила, не позволила, знала, верить мне нельзя… Листок тетрадный протянула: «Вот написала тебе, о тебе, для тебя. Я играю словами… Это так, пустячок, экспромт, прочти…» - до сих пор храню листочек, девочку не сохраня, а девочка мудрая, загадочная, черноволосая голубоглазка уже три года, как сожжена в крематории…и строчки эти хранят нашу присказку: «Дева или Лев, Дева – Лев, девальвация…» - я рождена между Девой и Львом, всего 4 минуты как стрелки галактических часов дрогнули в сторону созвездия Девы, даже градуса нет, вот откуда эта двойственность, вечная борьба земли и огня…

По тоскующей львице – пли!
Пусть смола загорится страстью,
Тебе мало, огонь, земли,
Чтоб упиться своею властью.

Пусть расплавленная смола
Из волос твоих выльется в эхо.
Я ждала тебя, ты пришла,
Без улыбки, без слёз, без смеха,

Без единой морщинки лжи.
Тонкой струйкой смола струится.
Капли грубые с губ слижи,
Непокорная глупая львица…

Продолжение следует…